Том 4. Письма 1820-1849 - Страница 97

Adieu, ma chatte chérie, je ne perds pas l’espoir d’avoir de tes nouvelles avant mon départ d’ici, il me tarde de savoir tes faits et gestes depuis le 19…Dis à Anna que je m’en veux beaucoup et très sérieusement de ne lui avoir pas encore écrit et que je lui en demande pardon avec toute l’humilité qui comporte la dignité paternelle. Mais qu’elle prenne pitié de mes nerfs que les écritures multipliées irritent au dernier point.

Adieu, j’embrasse les enfants et beaucoup leur mère.

Перевод

Овстуг. 31 августа 1846

Милая моя кисанька, мне кажется, словно я пишу тебе с противоположного конца земли, и наивной представляется мысль, будто клочок бумаги, лежащий у меня под рукою, когда-нибудь до тебя дойдет — до такой степени я чувствую себя как бы на самом дне бездны…

А между тем я окружен вещами, которые являются для меня самыми старыми знакомыми в этом мире, к счастью, значительно более давними, чем ты… Так вот, быть может, именно эта их давность сравнительно с тобою и вызывает во мне не особенно благожелательное отношение к ним. Только твое присутствие здесь могло бы оправдать их. Да, одно только твое присутствие способно заполнить пропасть и снова связать цепь.

Я пишу тебе в кабинете отца — в той самой комнате, где он скончался. Рядом его спальня, в которую он уже больше не войдет. Позади меня стоит угловой диван — на него он лег, чтобы больше уже не встать. Стены увешаны старыми, с детства столь знакомыми портретами — они гораздо меньше состарились, нежели я. Перед глазами у меня старая реликвия — дом, в котором мы некогда жили и от которого остался один лишь остов, благоговейно сохраненный отцом, для того чтобы со временем, по возвращении моем на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни… И правда, в первые мгновенья по приезде мне очень ярко вспомнился и как бы открылся зачарованный мир детства, так давно распавшийся и сгинувший. Старинный садик, 4 больших липы, хорошо известных в округе, довольно хилая аллея шагов во сто длиною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства, столь населенный и столь многообразный, — все это помещается на участке в несколько квадратных сажен… Словом, я испытал в течение нескольких мгновений то, что тысячи подобных мне испытывали при таких же обстоятельствах, что вслед за мною испытает еще немало других и что, в конечном счете, имеет ценность только для самого переживающего и только до тех пор, покуда он находится под этим обаянием. Но ты сама понимаешь, что обаяние не замедлило исчезнуть и волнение быстро потонуло в чувстве полнейшей и окончательной скуки… К счастью, мне подали твое письмо, прибывшее сюда за три или четыре дня до меня и любезно ждавшее меня на пороге, чтобы приветствовать мой приезд.

Путь был скучен, но не утомителен; дорога и постоялые дворы сносны. Мы каждую ночь останавливались на ночлег, а потому приехали сюда только на пятый день… На этот раз мне не удалось остановиться в Калуге и повидаться с госпожой Смирновой, но рассчитываю сделать это на обратном пути… Свидание с нею, приятное всюду и при любых обстоятельствах, будет мне сугубо приятным при возвращении из царства теней…

Сегодня суббота, 31 августа. Я уеду, наверно, числа 4–5 сентября и надеюсь быть в Москве к 10-му, где располагаю пробыть лишь столько времени, сколько потребуется на покупку мест в почтовой карете, которая должна привезти меня к тебе, — так что числу к 15-18-му надеюсь, с Божьей помощью, завершить многотрудную задачу, которою я возложил на себя. Но я не сомневаюсь, что по приезде в Москву я получу от тебя письмо. Это совершенно необходимо…

Что касается дел — они, насколько я могу судить, находятся в удовлетворительном состоянии. Приказчик, которому поручено управление, тот Василий, о коем ты так много слышала, действительно хорошее, честное и преданное существо, заслуживающее, мне кажется, полного доверия. Раздел совершится зимою; а до того времени наличные деньги будут разделены пополам. Что до окончательного расчета, то каждому достанется по крайней мере тысяч пятнадцать-двадцать доходу, и есть надежда, что в дальнейшем он еще возрастет… Во всяком случае, будущее предвидится лучше настоящего и дети могут рассчитывать на большее, чем мы сами… Единственная надежда, которою лично я дорожу, — это надежда увидеться с тобою…

Прости, милая моя кисанька. Все еще надеюсь получить от тебя весточку еще до отъезда отсюда.

Мне не терпится узнать о твоих делах и деяниях после 19-го…Скажи Анне, что я очень досадую на себя, что все еще не написал ей, и прошу у нее прощения со всем смирением, какое только допускает отцовское достоинство. Но пусть она пожалеет мои нервы, которые от писания расстраиваются до последней степени. — Прощай. Обнимаю детей, особенно же их мать.

Тютчевой Эрн. Ф., 13 сентября 1846

127. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 13 сентября 1846 г. Москва

Moscou. Ce 13 septembre <18>46

Enfin, ma chatte chérie, me voilà revenu ou plutôt remonté à la surface. Ce n’a pas été sans peine, je t’assure. Je me sens tout heureux d’être de plain-pied avec toi. C’est hier, le 12, que je suis arrivé après avoir quitté le 8 la ville historique, mais très peu magnifique de Briansk. Mon frère m’avait accompagné jusque là, et c’est sur la vue de la Desna que nous nous sommes dit adieu.

Mon intention, tu le sais, avait été de prendre le chemin de Kalouga, où je devais aller me reposer un jour ou deux aux pieds de Mad. Smirnoff et puis faire deux autres visites qui se trouvaient tout naturellement échelonnées sur mon chemin. Mais à mesure que j’avançais dans cette direction, les routes devenaient très impraticables, les chevaux de poste si rares, les retards et les embarras de tout genre par suite de cette disette des chevaux si intolérables que finalement je perdis patience et courage, et compris que je n’étais pas de force à remonter ce courant. Si bien qu’arrivé sur cette odieuse route de Kalouga aux postes les plus rapprochées de celle de Toula (tu vois bien que je te fais faire un cours de géographie indigène et que tu aurais besoin d’avoir sous les yeux une carte pour me lire avec fruit) — arrivé donc à l’endroit le plus rapproché de la route de Toula qui est chaussée, je me suis senti tout naturellement aller à la dérive et finis par tomber dans cette voie meilleure qui mit fin à toutes mes perplexités et me conduisit en vingt-quatre heures à Moscou, où je ne serais pas arrivé avant cinq à six jours, si j’eusse persévéré dans mes premiers errements…Telle est la version officielle que je te pris de communiquer à ceux qui auraient peut-être la curiosité de te demander, comment il se fait qu’ayant été si proche de Kalouga j’ai pu renoncer à y aller… les mauvaises routes ont tout fait. Mais la véritable, celle que je ne dis qu’à toi pour le sceau du plus grand secret, c’est qu’il y avait vingt et quelques heures que je n’avais plus lu de tes nouvelles et que grâce à cette habitude laissée à mon imagination, elle y prenait de si furieux retours que je ne pouvais loin les endurer. Ma sœur m’avait bien écrit qu’il y avait une lettre de toi qui m’attendait à Moscou. Mais j’ai fait la réflexion que la suscription de la lettre n’étant pas de ton écriture, cette lettre, après tout, ne prouvait rien. Qu’en dis-tu? N’était-ce pas ingénieux de sd’une réflexion. Aussi, à peine avais-je lu à mon arrivée ces deux lettres qui étaient là que j’ai senti, je l’avoue, un vif regret et comme un remords d’avoir si résolument brûlé la Smirnoff, et le remords était d’autant plus fondé que j’ai su par une de mes tantes qui demeurent dans le gouvernement de Kalouga que Mad. Smirnoff lui avait parlé avec beaucoup d’affection de moi, lui faisant toute sorte de questions sur mon passé le plus reculé, dont elle s’imaginait que cette bonne tante devait être amplement instruite. Enfin quoiqu’il en soit, tu vois bien que ton livre d’oracle a dit vrai, au moins sur une question, et s’il est aussi renseigné sur l’autre, nous pouvons dès à présent commencer nos préparatifs pour célébrer notre prochain jubilé…